Скорей бы настало завтра [Сборник 1962] - Евгений Захарович Воробьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бекасов лежал на хвое и смотрел вверх, в темное, беззвездное небо. Холодная ночь в засаде всегда становится еще более холодной.
Фоминых дважды ползал к месту обрыва и долго играл концами провода. Сонливый и вялый на отдыхе, в деле Фоминых был подвижен и предприимчив.
Немец, надсмотрщик линии, все не показывался.
— Ленивые, дьяволы, — не удержался наконец Бекасов и принялся ругать немецких телефонистов, будто это ему они должны были наладить связь.
Разведчики уже отчаялись кого-либо дождаться, когда вдали замигал фонарик.
Как Бекасов и предполагал, телефонисты пришли вдвоем.
На немца, шедшего впереди, набросился Фоминых. Он вырос как из-под снега и расправился с ним быстро и бесшумно.
Бекасов бросился под ноги второму и свалил его. Тот оказался дюжим верзилой и сопротивлялся отчаянно, но ему мешала катушка с кабелем на спине, да и не так легко было устоять против широкоплечего Бекасова, хотя боролся тот одной рукой, потому что другой крепко зажал немцу рот.
А тут еще подоспел Фоминых, и через минуту телефонист лежал со связанными руками, с кляпом во рту и с забинтованным подбородком — словно у него болели зубы.
Немец лежал на снегу и тяжело дышал. Он долго артачился, никак не хотел подыматься на ноги и идти с разведчиками. Он уже понял, что его обязательно хотят взять живьем, что его жизнью дорожат, а потому начал капризничать и упираться.
Бекасов нарочно громко заговорил с Фоминых. Он не видел лица немца, но по тому, как тот перестал сопеть и насторожился, убедился, что он кое-что понимает по-русски.
— Пожалуй, придется фрица прикончить, — внятно, повысив голос, сказал Бекасов. — В куклы с ним, что ли, играть?
Пленный тотчас же послушно вскочил на ноги.
Так они и двинулись в обратный путь — впереди всевидящий, не признающий компаса Фоминых, за ним на поводу немец со связанными руками, сзади Бекасов.
Ночь такая темная, что не видно снега под ногами, не видно кисти руки, протянутой вперед. Но Фоминых обладал кошачьим зрением, он шел быстро, уверенно. Никто не мог сравниться с ним в искусстве ходить и воевать ночью.
Когда немец слишком громко сопел или шаркал ногами, Бекасов призывал его к порядку легким подзатыльником.
«Язык» был доставлен, как выразился Фоминых, «в исправном виде» и сдан капитану «на ходу», даже с катушкой кабеля в пунцовой обмотке. Катушку пленный так и приволок на спине — «зачем же пропадать добру?».
В блиндаже Квашнина при свете «летучей мыши» Бекасов мог наконец как следует разглядеть немца. Бекасов спросил у переводчика, как зовут немца, и записал имя в книжечку. Он вел список своих «языков», и все они значились под именами: Курт, Вилли, Рихард, еще один Курт, Фриц, Хельмут, Михель, Адольф и еще один Рихард.
Бекасов, выяснив, что немца зовут Карлом, потерял к нему всякий интерес. Все равно, кроме «капут», «цурюк» и «хенде хох», Бекасов не понимал по-немецки ни слова.
Капитан Квашнин протянул Бекасову документы, ордена и пошутил:
— Ох, боюсь я, что придется вам в третий раз гимнастерку дырявить.
Бекасов сделал вид, что не понимает, о чем идет речь, и собрался уходить. Ему бы уже давно пора собраться и уйти, но он все медлил, мялся и, наконец набравшись духу, сказал:
— Мы там, в доме отдыха, пять суток не дожили. Так что, если требуется, можем вернуться.
— Это совсем не обязательно. Еще за наказание примете.
— Да мне-то все равно, но вот моя группа обеспечения обижается, что я ему курорт испортил.
— Ну что же, пошлем одного Фоминых, если вы отказываетесь, — сказал капитан, с трудом удерживаясь от смеха.
— Да как сказать, — замялся Бекасов. — И самому не мешает после Карлушки проветриться. Все-таки поспать на простынях и на других постельных принадлежностях…
Квашнин расхохотался, разрешил вернуться в дом отдыха, да еще приказал отгулять те два дня, которые занимались делом.
В тот же день полковник вручил Бекасову и Фоминых ордена Славы III степени и приказал отвезти разведчиков в дом отдыха на своей машине.
Бекасов ввалился в дом отдыха шумный, каким его здесь не видели, а к обеду вышел в новенькой гимнастерке, при всех орденах. За ним, одергивая гимнастерку и водворяя на место пряжку, вошел Фоминых.
— Это когда же ты, братишка, успел? — поразился рябой старшина. Он сидел в красном углу, на самом почетном месте, куда его в качестве самого знатного отдыхающего усадил лейтенант в день приезда.
— Старые дела, — небрежно, стараясь казаться равнодушным, сказал Бекасов и принялся за борщ.
Обедающие многозначительно переглянулись, старшина так и остался сидеть с пустой ложкой в руке, уставившись на грудь Бекасова, но вопросов больше никто не задавал, тем более что борщ был знаменитый и все проголодались после прогулки на лыжах.
Фоминых на лыжах не ходил, но в аппетите не уступал никому и дважды просил добавку — тарелка всегда казалась Фоминых мелкой посудой. Тарелки — это, пожалуй, единственное, что не устраивало Тихона Петровича в доме отдыха.
Марфуша подкармливала Фоминых, но улыбалась при этом Бекасову и чаще, чем нужно, поправляла прическу.
— Аппетит у моего Тихона Петровича — уйди с дороги, — посмеивался Бекасов. — Его сразу нужно большими калориями кормить, а мелкие калории для него без последствий. Он может три комплекта борща съесть…
Вечером, когда все в доме отдыха узнали, что разведчик «Козырь» это и есть их сосед, скромный парень со смеющимися голубыми глазами, Бекасову не удалось отвертеться от рассказа о последней вылазке.
Он никогда не распространялся о происшествиях по ту сторону фронта — в этих делах Бекасов был скромен и немногословен, как Фоминых. Но сейчас он разболтался и, кто знает, может быть, виной тут была Марфуша, которая тоже пришла послушать. Она уселась у печи в любимой позе, опершись подбородком на руки, и не сводила с рассказчика блестящих глаз.
— Я ему сую кляп в зубы, а мой Карлуша нос воротит, брезгует. А чего, спрашивается, брезговать-то? Что ему грязную портянку в рот суют или тряпку половую? Нет, я на него индивидуальный пакет потратил. Вата с гарантией, кипяченая. И бинт, чтобы он вату не выплюнул, — из того же пакета. Полная гигиена!
Все вокруг засмеялись, рябой снайпер даже крякнул от удовольствия и стал крутиться на табуретке во все стороны, а Марфуша посмотрела на Бекасова с восхищением и зачем-то опять стала поправлять пышные волосы.
Потом все начали собираться ко сну. Бекасов
